ПАТРИК   КЕЙСМЕНТ

ОБУЧАЯСЬ У ПАЦИЕНТА

Аналитическая поддержка в условиях давления

Теперь я хочу привести клинический пример, в котором сдерживание стало таким важным вопросом, что от него за­висел результат анализа. Как всегда, когда аналитик или психотерапевт оказываются в стрессовом состоянии, анали­тическая поддержка подвергается высшему испытанию.

Когда давление со стороны пациента становится макси­мальным, следует, в частности, избегать двух ловушек. Одна из них состоит в том, что психотерапевт ищет безо­пасности, строго придерживаясь обычных методических правил; но пациенты не чувствуют себя спокойно с тера­певтом, обороняющимся подобным образом. Другая опас­ность заключается в том, что психотерапевт считает оп­равданным выход за пределы аналитических рамок, чтобы примениться к особым обстоятельствам; однако больные обычно ощущают тревогу психотерапевта, когда он при­влекает неординарные способы работы.

Иногда, правда, нам приходится делать исключения. Когда это происходит, нам следует предвидеть возможные последствия для пациента, и внимательно следить за по­следующими отзвуками (см.: ЭЙСЛЕР, 1953).

Для иллюстрации этой дилеммы я приведу эпизод анализа миссис Б., последовавший через не­сколько месяцев после описанного в главе 5.

Предыстория клинического эпизода

После того, как миссис Б. вновь пережила свой несчастный случай (когда в детстве она ошпарилась кипящей водой), я думал, что нет ничего более худшего для аналитика, чем столкнуться в анализе с такого рода вещами. Я вспомнил, что говорил ВИННИКОТТ: Не будет никакого завершения, пока мы не дойдем до самого дна впадины, до тех пор, пока не будет пережито то, что составляет предмет страха (the thing feared) (ВИННИКОТТ, 1970:105).

Однако я знал и то, что в возрасте 18 месяцев миссис Б. была сделана операция под местной анестезией. Врачи пы­тались высвободить растущую кожу из-под мертвой ткани ' шрама, оставшегося после ожога. Я знал, что мать девочки упала в обморок во время операции и оставила ребенка   один на один с хирургом, который, несмотря ни на что,   продолжил операцию. Воспоминания об этом переживании внезапно ворвались в ее сознание в тот самый момент, ког­да миссис Б. почувствовала себя особенно лишенной под- держки в своем замужестве; тут она вспомнила, как тогда на операции она думала, что хирург решил убить ее своим ножом. В момент операции она, видимо, отторгла от себя это невыносимое ощущение, поскольку потеряла сознание.  (Фактически именно потрясение, вызванное этим воспоминанием, впервые вынудило миссис Б. обратиться к психоаналитику).

Хотя я и знал детали этих ранних воспоминаний, но все же полагал, что они несравнимы с испытанным вновь во время одного из предыдущих сеансов. Хотелось думать, что «дно впадины» мы уже преодолели.

Клинический эпизод

Вскоре после летнего отпуска миссис Б. рассказала мне следующий сон. Она пыталась накормить несчастного ребенка. Ребенок стоял, и ему было около десяти месяцев от роду. Было непонятно, мальчик это или девочка. Мис­сис Б. думала о возрасте ребенка. Ее сыну вскорости долж­но было исполниться десять месяцев. Он уже мог стоять. Да и она, наверное, тоже стояла в десять месяцев. (Перед несчастным случаем). «Почему во сне ребенок такой не­счастный?» — спросила она. Ее сын был жизнерадостным ребенком, и она считала, что тоже была нормальным весе­лым малышом вплоть до случившейся трагедии.

Я счел необходимым вспомнить, что миссис Б. букваль­но липла к идеализированному образу своего детства, предшествовавшему несчастному случаю. Может быть, те­перь она решится усомниться в этом? Поэтому, я сказал, что, наверное, она начинает думать о том, что было до печального инцидента. Может быть, не все было так глад­ко, как ей всегда хотелось думать. Она немедленно подня­ла руку, давая мне знак остановиться.

Во время наступившего молчания я подумал о том, по­чему сейчас возникло это беспокойство. Может быть, па­циентке по-прежнему необходимо не замечать ничего из того, что происходило до, пока это не рассматривалось как идеальное? Может быть, и сам несчастный случай исполь­зуется в качестве экранирующего воспоминания? Я счел, что это возможно. Через некоторое время я сказал: мне кажется, она боится найти что-то плохое (any element) в период до случившегося, как будто чувствует, что то хоро­шее, что предшествовало, должно быть совершенно отде­лено от последовавшего за этим плохого. Миссис Б. молча выслушала и не проявила никакой заметной реакции до конца сеанса.

На следующий день миссис Б. пришла на сеанс с выраже­нием ужаса на лице. В течение этого и пяти следующих посещений она не могла лежать на кушетке. Миссис Б. объяснила, что когда я все еще говорил после ее знака остановиться, кушетка «сделалась» операционным столом, а я - хирургом, который продолжал оперировать, невзирая на то, что ее мать упала в обморок. Теперь она не могла лечь, «потому что тогда придется вновь все это испытать». Она была уверена,

В ходе одного из таких сеансов, когда миссис Б. сидела, она показала мне фотографию своего летнего домика, пристроенного к горе, с высокими подпорными стенами. Она подчеркнула, насколько важны эти подпорные стены, удерживающие дом от падения. Пациентка боялась, что начнет безостановочно падать. Она чувствовала, что это и произошло с ней, когда ее мать потеряла сознание.

Раньше|миссис Б. вспоминала, как думала, что мать умерла,когда та исчезла из ее поля зрения во время опера­ции. Теперь, на сеансе, она описала один момент в этой истории, о котором раньше не упоминала.

В начале операции мать миссис Б. держала ее за руки, и больная помнила свой ужас, когда материнские руки ста­ли слабеть и выскальзывать из ее рук,  мать потеряла сознание. Теперь пациентка думала, что с тех пор она пы­тается вновь отыскать руки матери.

Миссис Б. стала подчеркивать важность физического контакта. Она сказала, что вновь ляжет на кушетку, если будет знать, что сможет, в случае необходимости, держать меня за руки, чтобы справиться с заново переживаемыми ощущениями, бывшими у нее во время операции. Позволю ли я ей это или нет? Если я откажусь, тогда она не уверена,

что сможет продолжить анализ.

Моей первой реакцией было поставить ее в извест­ность, что ей нужен я для «контакта» со своим будоража­щим беспокойством. Однако она настаивала на том, что ей необходимо знать, разрешу ли я ей все-таки держать меня за руку или нет. Я чувствовал, что давление на меня возра­стает, — поскольку, к тому же, приближался к концу пят­ничный сеанс, я начал опасаться, что пациентка действи­тельно может бросить анализ.

Мой последовавший комментарий был весьма сомнительным в смысле защиты. Я сказал, что некоторые анали­тики не одобрили бы, если ОС я это позволил, но я понимаю данную ситуацию, и уж, если для нее это единственный способ выдержать все это, то, разумеется, она может держать меня за руку Услышав сказанное, миссис Б. испытала некоторое облегчение.

В выходные дни я проанализировал, что может скрывать­ся за тем, что пациентке разрешено держать меня за руку. Размышляя о контрпереносе в связи с этим, я осознал следу­ющие важные моменты: 1) Я действительно предлагал себя в качестве «лучшей матери», продолжавшей держать мис­сис Б. за руку, в отличие от матери реальной, не сумев­шей выдержать все то, что происходило; 2) мое предложе­ние частично мотивировано боязнью потерять пациентку; 3) если я буду держать пациентку за руку, это почти определённо не поможет ей пережить первоначальную травму вновь, на что она надеялась. (Центральной деталью проис­шедшего было отсутствие материнских рук). Наоборот, это было бы равносильно утрате ключевого фактора трав­мы и могло лишь укрепить восприятие данного обстоятель­ства как чего-то совершенно ужасного, чтобы быть xopoшо

запомненным или пережитым. Поэтому я решил, что дол­жен еще раз рассмотреть вместе с пациенткой, что же сто­ит за этим предложением, как только для этого предста­вится возможность.

В воскресенье я получил письмо, доставленное с ока

зией, вкoтopoм пациентка сообщала,что ей снова при­снился несчастный ребенок, но на этот раз уже была ка­кая-то надежда. Ребенок полз к неподвижной фигуре, возбужденный ожиданием ее достичь.

В понедельник, несмотря на некоторый заряд уверен­ности, полученный от сна, миссис Б. снова села на кушет­ку. Она считала, что центральная фигура — это я, олицет­ворение ее пропавшей матери. Она также подчеркнула, что не хотела, чтобы мне пришлось долго ждать рассказ об этом сне. Я интерпретировал ее страх таким образом, что я мог оказаться не в состоянии дождаться ее заверений, и она с этим согласилась. Она боялась, что я могу «сломать­ся» в выходные под грузом впечатлений от пятничного се-анса, если не буду знать до понедельника, что у нее появи­лась какая-то надежда.

По мере того, как продолжался этот сеанс, появилось яс­ное ощущение, что миссис Б. рассматривает возможность держать меня за руку, как «кратчайший путь» (short-cut) к более безопасному чувству. Она хотела, чтобы я был не­подвижной фигурой, которой она управляет и которой не позволено двигаться, к которой она может ползти, ожидая С нетерпением, что, в конце концов, ей удастся меня кос-нуться. Затем миссис Б. рассказала об образе, который был побужденным продолжением описанного сна. Она виде­ла, как ребенок в ее сне достиг центральной фигуры, но когда он ее коснулся, фигура съежилась и рассыпалась.

Используя эту нить в качестве основной, я рассказал ей о своих размышлениях в выходные. Мое соблазнительное предложение дать ей руку, возможно, может позволить ей пережить то, чего она так боялась; но вот теперь я понял, что, напротив, это станет шагом в сторону от случившего­ся, а не переживанием его. После паузы я продолжил. Я сказал, я знаю, — если окажется, что я предлагаю обойти этот центральный фактор исходного переживания, значит,

я не справляюсь со своими функциями психоаналитика. Поэтому я не думаю все же, что могу предоставить ей воз­можность держать меня за руку.

Миссис Б., казалось, была поражена. Она спросила ме­ня, понимаю ли я, что я только что сделал. Я отнял от нее руку, как когда-то точно так же сделала ее мать. Миссис Б. сразу же сделала предположение: я сделал это пото­му, что тоже не могу вынести соприкосновения с тем, что она переживает. Ничто из сказанного мной не может изменить ее мнение о том, что я боюсь позволить ей ка­саться меня.

На следующий день реакция пациентки на все случив­шееся накануне была ужасна. По-прежнему сидя на кушетке,

 она сказала мне, что ее левая рука (ближайшая ко мне) «кипит». Я обжег ее. Она не могла принять ни одной из моих интерпретаций. Только реальная физическая ре акция (response) с моей стороны могла что-то изменить. Она хотела прекратить курс анализа, уйти от происшед­шего с ней на сеансе. Она больше не могла мне доверять.

Я попытался истолковать это в том смысле, что ее дове­рие к матери, восстановившееся после несчастного случая, хотя и стало более хрупким, похоже, разрушилось окон­чательно после того, как мать потеряла сознание на опе­рации. Именно это окончательное разрушение доверия встало на пути последовавших ее с матерью отношений. Я чувствовал: именно, это она испытывает сейчас вновь сей-час она в процессе Переразыгрывания (re-enacting) со мной, с тем чтобы понять, как можно исправить оставшую­ся неразрешенной ситуацию с утратой доверия. Она вы­слушала и кивнула понимающе, но ответила, что испра­вить невозможно.

На следующий день миссис Б. по-прежнему гневалась на меня за то, что она рассматривала как избегание ее. Возможность держать меня за руку сыграла для нее ту же роль, что и сам процесс действительной поддержки. Она была уверена, что не злоупотребила бы этим. Для нее была жизненно важной моя готовность позволить ей это; но то, что я передумал, сделалось для нее реальным отнятием руки, которую ей необходимо было держать. Теперь я был ее матерью, которая испугалась. Ей казалось, что рука го­рит. По ее мнению, я боялся, что тоже обожгусь.

Миссис Б сказала мне, что накануне, сразу после нашей встречи, она была «просто на грани самоубийства». Она даже попросила подругу о возможности зайти к ней в любое время, если пациентка почувствует, что больше не может. В конце концов звать подругу не потребовалось, — сама готовность подруги придти предотвратила самоубий­ство. Пациентка накинулась на меня, говоря, что подруга смогла понять, что ей нужно. Почему же я не смог?

Я сказал, что ей не нужно от меня то, что она может получить от других. Ей нужно от меня нечто совсем иное. А именно, чтобы я не подкупал ее чувство гнева, предлагая стать «лучшей матерью». Важно, чтобы я не боялся ее гнева или отчаяния, чтобы я был рядом с ней в то время, когда она снова испытает то, как исчезает рука матери, за кото­рую она держится. (Пауза). Ей также нужно, чтобы я оста­вался аналитиком, а не превращался в мать «понарошке». Поэтому совершенно необходимо, чтобы я не сделал ниче­го такого, способного показать, что мне нужно защититься от ее переживаний или чувств по отношению ко мне. Она выслушала и стала спокойнее. Затем вдруг перед оконча­нием сеанса она легла на кушетку. Таким образом, поло­жение лежа было вновь занято.  Теперь я кратко расскажу о двух последующих неде­лях. Миссис Б. приснилось, что она чувствует себя поте-

рянной и ей неуютно среди незнакомых людей, с которы­ми она не может найти общий язык. Я интерпретировал ее беспокойство в плане ее неуверенности в том, что я могу найти общий с ней язык. Во время одного из сеансов перед ее глазами возник образ ребенка, плачущего каменными слезами, и я истолковал это как слезы окаменевшего ре­бенка (ее самой). Ей снился брошенный умирать ребенок. Ей приснилось, что она очень маленькая, и у нее отняли единственную еду, которую она хотела; пища находи­лась рядом, но высокий человек не давал ее ей. В другом сне она пребывает в ужасе, ожидая какого-то взрыва. При всем том она по-прежнему была твердо убеждена, что уже никогда не сможет доверять мне снова. И ей казалось, что я ее боюсь. Вместе с тем она сказала мне, что ее муж стал очень поддерживать ее, уговаривать продолжать ана­лиз, даже несмотря на то, что «рикошетом» и ему перепало достаточно много. Это было что-то совершенно новое. Моя интерпретация: на каком-то уровне пациентка все больше чувствовала, что я могу воспринимать то, что во время анализа исходит от нее «рикошетом».

Вскоре после этого миссис Б. рассказала мне (во время одного из сеансов) о двух своих снах. В первом сне она каждый день приводила ребенка (девочку) встречать свою мать, чтобы привнести какой-то порядок в хаос. Моя интерпретация: она приводит себя-ребенка ко мне, чтобы изменить беспорядочность своих чувств по отношению ко мне как к матери, которой она по-прежнему не может доверять. Она согласилась с этим, но добавила, что ребенка за руку ко мне не приводила. Ей пришлось тащить своего «себя-ребенка» за волосы.

Во втором сне она падала в воздухе, убежденная, что погибнет, несмотря на то, что ее поддерживал пара­шют, и за ней наблюдал вертолет.

Она видела это противоречие (уверенность в том, что она умрет, будучи, на самом деле, в безопасности), но, несмотря на это, по-прежнему испытывала чувство ужаса во сне, равно как и чувство ужаса по отношению ко мне во время сеанса. Она подчеркнула, что не знает, сознаю ли я, что она по-прежнему ощущает уверенность в своем внут­реннем умирании.

В последовавший понедельник миссис Б. рассказала мне следующий сон. Она пришла на последний сеанс, по­тому что больше жить не может. Затем последовало постоянное падение. Кушетка и комната падали вместе с ней. Никакого дна нет, и падению нет конца.     

На следующий день пациентка почувствовала, что схо­дит с ума. Ей приснилось, что между нею и мною лист стекла, и она не может ни дотронуться до меня, ни ясно меня разглядеть. Это было что-то вроде ветрового стекла машины без «дворников» во время ливня. Моя ин­терпретация: она не может почувствовать мое понимание того, что. чувствует она, из-за барьера между нею и мной, создаваемого ливнем ее чувств внутри ее. Это мешает ей ясно видеть меня, так же, как мешало видеть мать. Она согласилась и разразилась такими рыданиями, которые невозможно было остановить; она скорчилась на кушет­ке, испытывая страшную боль. В конце сеанса у нее на­чалась паника, поскольку ей казалось, что я не смогу вынести столь сильную степень ее отчаяния, которую я почувствовал.

В пятницу она заговорила о новом работнике в учреж­дении, где работала. Она спросила его, как долго он учил­ся. Но потом поняла, что спрашивает об уровне образова­ния и степени подготовки (credentials). Я понял это как ее беспокойство об уровне моей подготовки, о том, имею ли я достаточный опыт, чтобы быть в состоянии полностью ее понять. Я добавил, что само использование ею слова «кре-денция», возможно, является намеком на слово «верить». ( В английском оригинале пациентка использует слово credentials, пере­водимое дословно как «верительная грамота» или «удостоверение лич­ности». Оно близко другому английскому слову credo — символ веры. Примеч. Пер)

Она ответила: «Конечно, вера (credo). Ей хочется верить, что я могу понять ее достаточно глубоко, что мне можно доверять, но пока она только хочет, но не может.

На следующей неделе миссис Б. продолжала говорить, что дальше она так жить не может. На выходные ей при­снилось много ужасных снов. Во время очередного сеанса она снова сидела. Порой миссис Б. выглядела совершенно отрешенной, — ей казалось, что реальный мир плывет и выглядит незначительным.

На протяжении большей части сеанса она была ре­бенком. Начала с объяснения того, что не просто разго­варивает со своим ребенком, но берет его на руки и дер­жит. Потом, глядя прямо на меня, сказала: «Я — ребенок, а вы — тот человек, которого я хочу воспринимать как свою мать. Мне нужно, чтобы вы это поняли. Если вы не будете готовы держать меня, я не смогу дальше продол­жать. Вам необходимо это понять». Она оказывала на меня огромное давление. В конце концов она посмотрела на ме­ня с упреком и сказала: «Вы действительно моя мать, и вы не держите меня».

Все это время я осознавал, что она воспринимает меня искаженно. (Теперь я понимаю это в рамках идеи о психи­ческой непосредственности трансферентного пережива­ния). В ее восприятии меня во время этого сеанса времена­ми сквозило чувство «ах, если бы», «как бы», «как будто бы» (as if), иногда же я этого не чувствовал. Для нее было бессмысленным, когда я пытался интерпретировать это как перенос, как повторное переживание своего детского опыта. Я не только был матерью, которая ее не держит; в тот момент, когда она думала обо мне с ужасом, я стано­вился хирургом с ножом в руке, собиравшемся, как ей ка­залось, ее убить. В это время, видимо, всякий контакт со мной как аналитиком, у нее исчезал.

Внутреннее супервизорство: Я подумал о стоящей пере­до мной дилемме. Если я не уступлю ее требованиям, то, возможно, окончательно потеряю возможность анализиро­вать пациентку либо у нее разовьется психоз, и ее придет­ся госпитализировать. Если же я всё-таки поддамся ей, то я вступлю в молчаливое согласие со сложившимся у нее искаженным образом меня; в этом случае обойденные ком­поненты травмы замкнутся, капсулируются, поскольку окажутся слишком ужасными, чтобы им противостоять. Я почувствовал, что попал в невозможную ситуацию. Одна­ко, когда я понял, что здесь действует процесс проектив­ной идентификации, я стал выходить из этого ощущения полной беспомощности. Это дало мне возможность, в конце концов, продолжать интерпретировать, исходя из чувств, возникших у меня при работе с пациенткой.

Очень медленно, делая паузы для того, чтобы убедить­ся, что пациентка следит за моей речью, я сказал ей: «Вы заставляете меня самого испытывать то чувство отчаяния, невозможности продолжать, которое испытываете и вы... Я, сознаю, что нахожусь в состоянии, которое ощущаю, как совершенно парадоксальное. В каком-то смысле я чувст­вую, что сейчас с вами контактировать невозможно; и все же, в другом смысле, я чувствую, что то, что я вам это говорю, — возможно, единственный способ, с помощью ко­торого я могу войти с вами в контакт».

Она очень внимательно следила за сказанным и слегка кивнула головой. Тогда я продолжил: «Точно так же, я чув­ствую, — продолжать невозможно; и, тем не менее, единст­венный способ, с помощью которого я могу помочь вам прой­ти через это, — это моя готовность вынести то, что вы

заставляете меня чувствовать и все же. продолжать».

После долгого молчания миссис Б. снова начала гово рить со мной как с аналитиком. Она сказала: «Впервые я могу поверить вам, тому, что вы действительно (are in touch with) понимаете, что я чувствую все это время; и, что самое поразительное: вы все это можете вынести».

Уже затем я смог интерпретировать, что ее отчаянное желание, дабы я позволил ей дотронуться до меня, было для нее способом дать мне знать, как ей необходимо, чтобы я действительно имел контакт с испытываемым ею. На этот раз пациентка согласилась. Последние десять минут сеанса она промолчала, и я чувствовал, как важно не де­лать ничего, чтобы прервать это молчание. На следующий день миссис Б. рассказала мне, что происходило во время этого молчания.  Она смогла ощутить присутствие матери и почувствовала, что руки матери сно­ва держат ее руки. Она почувствовала, что состоялся кон­такт с матерью той, какой она была до того, как потеря­ла сознание, поскольку с тех пор она никогда не ощущала, чтобы ее так держали. Я прокомментировал: она смогла обрести внутреннюю мать, контакт с которой был утрачен, в отличие от матери «понарошку» (pretend mother), которую она хотела видеть во мне. Теперь мы могли видеть: согласись я держать ее физически, это стало бы способом закрыть то, что было ею пережито, не только от себя, но и от меня, как если бы я не вынес пребывания вместе с нею в это время. Она сразу же поняла, что стоит за этим, и ответила: «Да. Вы могли стать аналитиком, потерпевшим неудачу (не выдержавшим ис­пытания) . Я не осознавала этого в тот момент, но теперь вижу, что тогда бы вы стали тем же, чем стала моя мать, когда потеряла сознание. Я так рада, что вы не дали этому произойти».

— В заключение я вкратце опишу часть последнего сеанса той недели. Миссис Б. проснулась в прекрасном настрое­нии, а чуть позже поймала себя на том, что поет фрагмен­ты из оперы «Вольный стрелок», сюжет которой (как она сама объяснила) строится на победе света над тьмой. Ей также приснилось, что она находится в машине, вышед­шей из-под контроля. Машина врезалась в барьер, что помешало ей столкнуться со встречным транспортным потоком. Барьер ее спас, поскольку оказался прочным. Если бы он не выдержал, она бы погибла. Пациентка явно испытывала огромное облегчение от того, что я не поддал­ся ее гневным требованиям. То, что я проявил твердость, смогло остановить процесс, уже начавший развиваться сам по себе, и она чувствовала, что совершенно неуправляема.

Сон закончился тем, что пациентка выбралась наружу через ветровое стекло машины, открывшееся перед ней, как две стеклянные двери.

Обсуждение

Этот случай иллюстрирует взаимодействие различных ди­намик. То, что вначале я рассматривал возможность физи­ческого контакта, как это ни парадоксально, оказалось равносильно контрпереносному отступлению, которое са­ма пациентка позднее приписала мне, когда я решил снять предложение более легкого выхода, открытого для нее. В рамках понятия Биона «отвергание объекта в проектив­ной идентификации» (БИОН, *19676: глава 9) контрпере­носом здесь стал страх содержащего перед содержимым.

Все последовавшее, можно понять в терминах взаимо­действия (interactional) понятия Сандлера о ролевой реак­ции-ответе (role-responsiveness) (САНДЛЕР, 1976); или в связи с тем, что ВИННИКОТТ описывал как потребность па­циента иметь возможность пережить в настоящем, в связи с реальной ситуацией, складывающейся между аналити­ком и пациентом, те предельные (the extremes) чувства, связанные с исходной травмой, которые были «заморожены», поскольку оказались слишком интенсивными для первона­чального (primitive) эго, чтобы оно могло их пережить в то время. (ВИННИКОТТ, 1958:281).

Между пациенткой и мной возникли реальные отноше­ния, поскольку я снял первоначально предоставленную возможность держать меня за руку. Используя это для то­го, чтобы восстановить центральный элемент исходной травмы, пациентка начала очень интенсивно реально пе­реживать прошлое, таким, каким она его себе представля­ла. Делая это, она смогла, как оказалось, «соединиться» с собственными чувствами, которые теперь разморозились и стали ей доступны. Подавленное прошлое стало, в настоя­щем, сознательной психической реальностью, от которой (на этот раз) ей не нужно было защитительно уклоняться. На протяжении всего этого периода мне нужно было про­должать быть выживающим (surviving) аналитиком, и не стать аналитиком погибающим (collapsed), для того чтобы она смогла «разрядить» (defuse) свою раннюю фантазию о том, что якобы именно сила ее потребности в матери при­вела к тому, что мать упала в обморок.

Последняя, решающая интерпретация на этом сеансе возникла из моего осознания действия процесса проектив­ной идентификации. Я почувствовал, что давление на меня, связанное с отчаянием пациентки, бессознательно направлено на то, чтобы пробудить во мне состояние невы­носимых чувств, которые она все еще не могла самостоя­тельно содержать (contain) в самой себе.

Кто знает, стал бы я так всецело подвергнут требуемо­му воздействию переживаний пациентки, если бы я пер­вым не подал знак о возможном физическом контакте. Ес­ли бы я следовал теории, классическому правилу о том, что не должно быть никакого физического контакта ни при каких обстоятельствах, то, конечно, пошел бы по более безопасному для себя курсу; но, возможно, пациентка

справедливо решила бы, что я боюсь даже подумать о та­ком контакте. Я не уверен, что переживание этой ранней травмы вновь было бы столь же реально для пациентки и в конце концов столь же психотерапевтически эффектно, если бы я все время оставался на более безопасном рассто­янии классической «правильности».

Вместо этого я действовал, повинуясь своей интуиции; и страшно удивительно, как это позволило пациентке пе­режить вместе со мной детали той дальнейшей травмы, которую ей необходимо было суметь пережить в рамках аналитических отношений и по поводу которой ей. нужно было по-настоящему рассердиться. Именно эта бессозна­тельная реакция на бессознательные намеки со стороны пациента является предметом работы Сандлера «Контрпе­ренос и ролевая реакция (Role-Responsiveness)» (САНД-ЛЕР, 1976).

По отношению к возобновлению аналитической под­держки мне хотелось бы добавить еще один момент. По­скольку мы с пациенткой пришли к этому опытным путем, а не следовали четкому правилу, это более чем достаточно доказывает правильность классического положения, за­прещающего всякий физический контакт. Попутно это приняло особую значимость для пациентки, что, на мой взгляд, позволило полнее пережить раннюю травму, чем в любом ином случае.

В заключение я приведу две цитаты из работы Биона «Теория Мышления». Там он говорит (выделено мною):

«Если ребенок чувствует, что умирает, это может вы­звать страх его умирания у матери. Хорошо уравнове­шенная мать может принять это и отреагировать психо­терапевтически: то есть таким образом, чтобы ребенок почувствовал, что он получает обратно свою испуган­ную личность, но в той форме, в какой он может выне­сти — страхи управляемы самой личностью ребенка. Если мать не может вынести эту проекцию, ребенок подвергается постоянной проективной идентификации, развивающейся все сильнее и со все большей частотой».(БИОН, 1967b:114-15)

«Нормальное развитие происходит, если отношения между младенцем и грудью позволяют ребенку спрое­цировать ощущение, скажем, того, что он умирает, на мать и реинтроецировать его после того, пребывание у груди сделает эту реинтроекцию приемлемой для пси­хики младенца. Если сама проекция не принята ма­терью, то ребенок чувствует, что его ощущение умира­ния лишается того смысла, которое оно имеет. Тогда оно реинтроецируется, но не в виде страха умирания, ставшего выносимым, а как безымянный ужас».(БИОН, 1967b: 116)

Здесь Бион описывает взаимоотношения младенца с грудью. Сходный процесс на более поздней стадии разви­тия виден в клиническом примере, который я описал. Я считаю, что именно моя готовность сохранить восстановлен­ную психоаналитическую поддержку перед лицом значи­тельного давления, оказываемого на меня с целью заставить от нее отказаться, позволила пациентке в конце концов получить назад свою собственную испуганную личность в такой форме, которую она могла вынести. Если бы я прибег к физической поддержке, которой она требовала, центральная травма осталась бы замороженной, и ее даже можно было бы рассматривать как, возможно, навсегда ос­тающуюся тем, с чем справиться нельзя. Тогда пациентка реинтроецировала бы не страх смерти, ставший приемле­мым, но непонятный ужас.